Джери — наш первый пес. Это был чистокровный доберман — редкая в ту пору в Москве порода. Отец встретил его как-то вечером на станции, когда возвращался с работы на дачу, где мы с сестрой и мамой приходили в себя после возвращения из эвакуации. Это было в июле 1944 года. Мы — дети, словно скворчата, испытывали постоянное чувство голода, которое родители всячески пытались пригасить, принося своим «птенцам» все, что можно. Но наш голод, видимо, не шел ни в какое сравнение с голодом, который познал этот бедняга за время своих скитаний.

В тот раз в портфеле у отца был чудом доставшийся ему кусок колбасы, запах которой ошеломил пса. Он ступил с обочины на дорожку, медленно подошел к остановившемуся отцу и преградил ему путь, вытянув свою острую и скуластую от худобы морду в сторону портфеля. Вид у пса был жалкий: кожа да кости, на грязном боку виднелись явные следы недавней драки. Но благородство кровей было сильнее голода: он неподвижно стоял, чуть покачиваясь на тощих лапах, не делая даже попытки коснуться носом странного предмета, источавшего столь вожделенный запах, и только беспокойно переводил взгляд с него на отца, и обратно. Он был настолько истощен, что даже соблазнительный колбасный запах не вызвал появления обычной в подобном случае слюны. Как позже рассказывал отец, полуоткрытая пасть и слегка высунутый языки были абсолютно сухие.

Отец сделал то, чего делать не следовало: остановился и поставил на землю свой изрядно потертый, темно-коричневый тощий портфель, который и сам-то казался похожим на голодного пса. Затем опустился на корточки и погладил пса между ушами. Был бы у того хвост, он наверняка при этом хотя бы дернулся. Но бесхвостый доберман застыл в ожидании чуда.

Приоткрыв портфель, отец, не вынимая, развернул сверток, отщипнул кусочек от мягкого ломтя любительской колбасы и протянул на открытой ладони. Пес взглядом, казалось, не веря себе, спросил: «Это мне?» Отец кивнул: «Можно». Кусочек исчез в пасти, словно муха. В умных глазах вновь появился вопрос: «Надеюсь, это только начало?» Но отца ждали дети, для которых колбаса тоже была вожделенным даром. Он встал, поднял портфель и двинулся дальше. Но уже не один. В калитку отец и пес вошли одновременно. Так у нас появился Джери.

Вначале мама все порывалась избавиться от собаки: слишком скудными были продовольственные поступления в семью, и лишний рот (а точнее — пасть) был совсем некстати. Но мы с сестрой на все подобные попытки отвечали рёвом, клялись, что сыты и всякий раз порывались отдать часть скромных своих порций новому другу. Мама, естественно, сдавалась, но пресекала наши альтруистические попытки, находя что-то и для Джери. Но этого ему явно не хватало, и он, бедняга, постоянно был голоден.

И вот однажды произошел случай, настолько неординарный, что впоследствии лег в основу семейного предания.

Днем мама нередко брала нас с сестрой за железнодорожную линию в ближайший лесок собирать еловые шишки. Керосина хватало только на готовку, и растрепанные смолистые шишки служили отличным горючим для самовара. Опасаясь, чтобы Джери не попал под электричку (они постоянно привлекали его внимание), собаку запирали в доме.

В один из дней отец был по делам на ВСХВ (Всесоюзной сельскохозяйственной выставке — так в ту пору назывался нынешний ВВЦ). Его коллеги — садоводы-мичуринцы, зная о нас с сестрой, сделали ему царский подарок — завернули в газету, взяв прямо с выставочной витрины, два огромных красных яблока-рекордсмена. Отец хорошо знал, что за всю войну мы не ели подобного деликатеса. И он с благодарностью принял ценный дар, предвкушая радость, которую испытают его дети, вонзая свои молочные зубы в сочную мякоть.

Возвратившись до срока на дачу и не застав нас в доме, он отправился нам навстречу за железнодорожную линию, предварительно вынув из портфеля и положив в центр стола подаренные выставочные экспонаты.

Встретив своих уставших и, как обычно, голодных детей, он подхватил нас на руки и понес, загадочно улыбаясь, к дому. Поставив дочь и сына на крыльцо и открыв дверь, он легонько подтолкнул нас, скомандовав: «Вперед — к столу!» Предчувствуя что-то волшебно-съестное, мы, отталкивая друг друга, бросились выполнять сладкую эту команду. Но... на столе ничего не было. Абсолютно ничего! Такого от отца мы не ожидали.

Вероятно, он долго помнил наши недоуменно-горький взгляд, обращенный к нему. Мы тоже заметили в глазах отца что-то необычное. Некоторое время он стоял неподвижно, затем медленно подошел к столу, положил руки нам на головы, обернулся к маме и тихо спросил: «А где Джери?» «Где-то здесь, мы его заперли», — ответила мама, не найдя собаки на обычном месте за диваном. И только тут мы сообразили, что произошло нечто странное: обычно возвращение отца вызывало у собаки бурю восторга. Пес бросался к нему на грудь, стараясь непременно облизать все лицо. Отец при этом делал вид, что недоволен, но мы-то знали, что любовь эта взаимная, что у отца, кроме нас, есть еще третий ребенок. Но в этот раз пес не вышел к нам навстречу.

Ничего не понимая, мы подошли к двери и заглянули на кухню. В самом темном углу, где обычно стояло ведро с половой тряпкой, напряженно и виновато глядя на нас, притаился Джери.

Отец устало оглядел всех и молча вышел на крыльцо. А мы, обиженные и ничего не понимающие, стояли и смотрели на Джери. О причине его странного поведения мы узнали от отца через пару лет, после пропажи нашего общего любимца.
С.С. Ижевский

ГДЕ ЖИТЬ ЛУЧШЕ

Поспорили как-то весной крот с лягушкой: где жить лучше. Крот говорит: «Конечно, под землей. Нароешь себе подземных туннелей и ходи-броди по ним, да червей жирных собирай. Никто тебя здесь не беспокоит, на солнце не обгоришь, под дождем не промокнешь. Красота!» Лягушка с ним не соглашается: «Как можно жить в вечной темноте да тесноте! То ли дело пруд. Захочешь — среди кувшинок поплаваешь, захочешь — в глубину нырнешь, захочешь — на бережок вылезешь комаров и мошек половить. Пруд — вот лучшее место для жизни».

Долго они спорили, даже поссорились. Птицы мимо летели, услышали их спор, решили помочь спорщикам. «У нас, птиц, — говорят, — поговорка есть: птенцов по осени считают. Вот вы до осени доживите, тогда и решайте, чей дом лучше. А мы к вам снова прилетим и рассудим».

А лето в тот год выдалось жаркое. Дождей совсем не было. Солнце землю прокалило, пруд высушило.

В конце лета прилетели птицы, зовут спорщиков: «Крот! Лягушка! Выходите, будем ваш спор судить». А никого нет. Птицы опять зовут: «Крот! Лягушка!» Снова тишина. Подлетели птицы к пруду, а там яма сухая — пруд за лето весь высох, лягушка лежит под сухим листиком, еле дышит. «Спасите, — просит, — от жары, а не то я в этом пруду совсем засохну и погибну. Согласна, что кротовый дом лучше. Отнесите меня туда побыстрее. В нем хотя и темно, зато влажно». Полетели птицы на поле, а там ни одной кротовины — земля сухая, потрескавшаяся. Крот наружу вылез, сидит на солнцепеке, еле дышит, вспотел в своей меховой шкурке, птиц молит: «Согласен, лягушачий дом лучше. Унесите меня, пожалуйста, из этого пекла в пруд побыстрее, не то от жары мне несдобровать».

И если бы дождь, наконец, не пошел, погибли бы лягушка и крот от жары.
С.С. Ижевский